В каждую из четырёх своих научных командировок в Краков я шёл к окружённому деревьями двухэтажному дому номер 12 по улице Июльского Манифеста (теперь название,очевидно изменилось), где над входом виднелась надпись на латинском языке: «Monumentis Patriae naveracio erceptis» («Отечественным реликвиям,спасённым в исторической буре»). Ниже виднелось: «Национальный музей,филиал имени Эмерика Гуттен Чапского». А над входом в соседний дом под номером 10 было выписано: «Собрания имени графов Гуттен Чапских».
Я знал, что в этих зданиях находятся огромные музейные сокровища, перевезённые в Краков летом 1894 года из деревни Станьково, теперь Дзержинского района на Минщине. Прежде всего хотелось просмотреть старобелорусские книжные издания, приобретённые коллекционером от Юльяна Бергеля из Слуцка (за этими раритетами я постоянно охотился). Но каждый раз мне вежливо отказывали: идет реорганизация, экспозиция пока не готова и так далее. Позже я понял, почему отношение к посетителям из Беларуси здесь было совершенно иным, чем к других краковских музеях и библиотеках.
Чиновник, собиратель,ученый
Самым известным представителем элитного рода Гуттен-Чапских являлся Эмерик, сын Короля (потом, став царским чиновником, он начал именовать себя Карловичем). Родился в Станьково почти 180 лет назад, 5(17) ноября 1828-го года. Учился в Виленской гимназии, где у него зародился интерес к истории, коллекционированию. Белорусский писатель, этнограф и тоже собиратель Александр Ельский писал потом о нём в некрологе: «Являясь ещё учеником в Вильно, он начал с энтузиазмом собирать монеты и копаться в старых отечественных книгах, чему весьма способствовали домашнее окружение… а также основательное звание многих языков». Биографы подчеркивали, что среди этих языков были «литовский и белорусский».
Окончив со степенью кандидата естествоведческих наук Московский университет и почти сразу став членом научного Русского археологического общества (1851), Эмерик Чапский пошёл служить в Министерство внутренних дел, ездил с инспекциями по стране. В Харьковском университете его внимание привлёк нумизматический кабинет, перевезённый туда из….Несвижа после бескровного взятия его в 1812 году российскими войсками: генерал Тормасов решил, что имеет право взять с Радзивиллов контрибуцию, и переправил её в свои родные места. Нашего соотечественника, конечно же, охватил, как бы мы сегодня сказали зуд «возвращения».«Я отыскал здесь, — писал он своей жене, — четыре великолепных монеты, за которые должен прислать (свои) дублеты из Петербурга».
Карьера нашего соотечественника стремительно шла вверх. На некоторое время он поверил в либеральные обещания нового царя Александра II. Поэтому в 1863-м году, в разгар восстания на его родине, дал согласие стать губернатором в Новгороде Великом, затем — вице-губернатором в Петербурге, где получил ряд наград.Самой высокой ступенькой на служебной лестниц стало директорство в лесном департаменте министерства государственных имуществ.Но там усилилось разочарование чиновника царской политикой. Формально Чапский просил отпустить его в отставку «по семейным делам». На самом же деле, как вспоминал потом его внук Эмерик Чапский — младший, живший в Италии, настоящей причиной послужила ссора с царём, разразившаяся после того, как последний стал раздавать леса для рубки и вывозки за границу своим доверенным придворным.
Вернувшись в 1879 году в Станьково, Эмерик Чапский — старший не унывал. Увлечённо пополнял во время путешествий по стране и Западной Европе свои коллекции, особенно нумизматические, для которых построил специальную сокровищницу «скарбчик», который сохранился до наших дней. Несколько комнат во дворце заняла богатейшая библиотека, дубовые шкафы для которой сделал местный столяр Пикулик. В большом сейфе хранились драгоценности. Началась большая работа по описанию музейных собраний, составлению и изданию каталогов монет — сначала России, а потом Речи Посполитой. Научные труды Чапского отметило большой серебряной медалью Русского археологического общества. Успешно выполнялись также общественные обязанности мирового посредника Минского уезда.
Почему Краков?
И вдруг, совершенно неожиданно для большинства родственников и знакомых, Эмерик Чапский решил перевезти музейные собрания в Краков, древнюю столицу Польши, находившуюся тогда в Галиции, на территории Австро-Венгерской монархии, — там, мол, они будут более востребованы посетителями, учёными. На самом же деле этому шагу предшествовали долгие и продуманные приготовления.
Заблаговременно граф разделил своё имение, значительно увеличенное за счёт прикупленных земель, между сыновьями. Затем было участие в большой выставке «Древнее и новое искусство применительно к промышленности», организованной в Варшаве в конце 1889-го года (думаю, тут не обошлось без содействия вице-президента выставки Михала Радзивилла). Экспонаты, привезённые из Станьково, впечатляли. Выставленые 409 польских монет и медалей от короля Сигизмунда Старого до Станислава Августа Понятовского, 69 орденов и других знаков отличия, доспехи XVI-XVII веков, украшенные драгоценными металлами и камнями, древние сёдла, два серебряных бокала с изображениями короля Яна III Собесского и Михала Корыбута Вишневецкого. Выставленные редкости вызвали резонанс в прессе, задавшейся вопросом: что же ещё хранится в стенах станьковской сокровищницы? Её владетель был отмечен дипломом.
Однако экспонаты своего музея Чапский всё же решил передать не в Варшаву, а в Краков, находящийся тогда за пределами Российской империи. Делалось всё несколько втайне. Был запущен слух, что Чапские переезжают жить в Краков «для спасения здоровья». В центре города на улице Вольской купили и переоборудовали двухэтажное здание, построенное в 1884-м году в стиле неоклассицизма, где станьковские собрания находятся и сегодня. В 1894-м году их перевезли через Вильно и Варшаву в Краков. Препон бывшему царскому сановнику не чинили — в конце концов, это была его собственность.
А почему был выбран именно Краков, а не Львов, не Вильно, не другой город? Очевидно, потому что во второй половине XIX века он стал своеобразным научно-культурным центром не только польских территорий, но и всех земель бывшей Речи Посполитой. Ведь там, в более либеральных условиях, чем в Варшаве и Вильно, действовал знаменитый Ягеллонский университет, только что организовалась своя Академия наук, издавались исторические и этнографические журналы, где печатались авторы из Беларуси. Недаром именно там вышли первые книги Франтишка Богушевича «Дудка беларуская» и «Тралялёначка». В Кракове как раз начала формироваться сеть музеев (значительную роль здесь сыграл уроженец Могилёвщины Адам Киркор), сюда из Парижа переселился и стал открытым для публики музей Чарторийских с множеством экспонатов с Могилёвщины, где были имения этого рода. Сюда привезли в подарок раритеты из своих собраний Франтишек Богушевич и Александр Ельский (хорошо бы установить, что именно). Все это создало Кракову интеллектуально-патриотическую ауру, которая не могла не воздействовать на станьковского собирателя.
Свидетельствует Мария Коцуева
Что же перевезли с Минщины в Галицию? Частично ответ на этот вопрос даёт краковская газета «Czas» («Время») в номере за 8 января 1895-го, где о коллекциях Чапского говорится следующее: «Сокровища будущего музея находятся в нашем городе, они прибыли из Вильно в 134 (!) ящиках в шести (!) вагонах. В них находились нумизматика, медальоны, раковины, старый фарфор, древнее оружие, старая гданьская мебель, ценная библиотека, включающая многочисленные экземпляры, вывезенной (из Варшавы. — А.М.) в Петербург библиотеки Залуских, наконец, геологическая и минералогическая коллекции, которые могут считаться самыми большими в Европе… Начиная с субботы работники фирмы г.Боянского переносят всё это во временный склад, пока не передадут на пользу общества в музей имени графа Эмерика Чапского». Более профессионально и подробно собрания краковского музея Чапских описываются в книге Марии Коцуёвой «Отечественным реликвиям, спасённым в исторической буре». Музей Эмерика Гуттен Чапского (Станьково — Краков)» (1978), которую стоило бы перевести на белорусский язык. Каждому из отделов музея в этой иллюстрированной монографии посвящён специальный раздел.
Особое внимание Мария Коцуёва уделила нумизматической коллекции. Исследовательница называет её уникальной в славянском мире, самым большим в Польше частным собранием монет, орденов и других знаков отличия. Особенно редкими здесь считались первая польская золотая монета — дукат Владислава Локетка и динар Болеслава Храброго, датированный приблизительно 1000 годом (последний сохранился в единственном экземпляре).
В Краков из станьковских собраний отправили гравюры, рисунки из акварели, связанные со славянской тематикой. Если судить по «Списку гравюр, на которых изображены портреты польских знаменитых личностей в собрании Эмерика графа Гуттен Чапского в Кракове», изданному вдовой Эльжбетой после смерти собирателя, первых из них числилось 2383 единицы хранения. Наиболее ценными здесь были вид Гродно, исполненный в 1568-м году Матисом Цюндтом, портрет Петра Ивановича Потёмкина работы Абрахама Блотелинга, оттиск на белом бархате портрета Петра Первого, сцена осады Смоленска. Одних изображений короля Яна III Собесского насчитывалось 76. Естественно, было множество портретов Радзивиллов, Сапегов, других магнатов, 70 изображений Тадеуша Костюшко, 10 — Адама Мицкевича и, на удивление, ни одного портрета жены собирателя Эльжбеты из Мейендорфов Чапской.
Особую ценность представляли рукописи и редкие книги из собрания Чапских. Более чем трёхсот рукописных раритетов 31 был на пергаменте. Среди книг выделялось около 700 изданий XVI века, а также коллекции, закупленные в Вильно (из собрания Публичной библиотеки), Минске (у губернского секретаря Кобылинского) и Слуцке (у пастора Бергеля), экземпляры с автографами и владельческими записями. К примеру, одна из последних гласила: «Сия книга досталась мне под Ляховичами, в окопе русского Хованского, гетмана великого царя московского…» И подпись: «Теодора Ежи Керсновский, подстолий Новогрудского воеводства». Интересно, что многие тома были переплетены местными мастерами (М.Хаскины из Минска и другими). Книжную коллекцию дополняли карты и экслибрисы. Наконец, из Станьково в Краков переместились музейные экспонаты. Одних мужских тканых поясов насчитывалось 16. Среди них выделялись четыре слуцких с золотыми и серебряными нитями с отметками «В Град Слуцк» и «Дело Маджарский». Отдельно демонстрировались старинные доспехи — кольчуги, шлемы и другие милитарии, а также изделия из золота и серебра, уречское стекло, керамика, масонские знаки.
Судьба переменчива
В середине 1890-х годов Эмерик Чапский был весь в деле. Съездил за новыми приобретениями в Коломыю и Иновроцлав. С непосредственным участием самого графа к дому-музею пристраивалось здание фондохранилища. Готовился к печати очередной том каталога монет, составлялось описание портретных гравюр. Жена Эльжбета, спокойная за мужа, отправилась летом 1896-го года к детям, в Станьково и Прилуки. И тут у Чапского разболелся зуб. За помощью он обратился к известному дантисту, то занес во время лечения инфекцию, и 23 июля мецената не стало. Попрощаться с покойным пришли руководители города, цвет интеллигенции, приехали родственники-аристократы чуть ли не со всей Европы. Похоронили нашего соотечественника на Раковицком кладбище, рядом с могилой выдающегося художника Яна Матейки. Кстати, там же находятся могилы белорусского поэта Алеся Гаруна и собирателя из Могилёвщины Адама Киркора.
Эмерик Чапский не думал о смерти и потому не оставил завещания (это очень важный момент!). Съехавшиеся родственники долго искали его и вынуждены были зафиксировать в специальном акте, что оно не обнаружено. Официальным наследником стал не старший сын Кароль, человек очень занятой как минский голова и к тому же сам коллекционер, что могло усложнить дело, а младший Ежи. Но обоим сыновьям Краков показался чужим городом. Дальнейшую судьбу перевезённых в Краков музейных собраний вынуждена была решать вдова Эмерика. Неожиданно у Эльжбеты Чапской проснулась деловитость. Она закончила строительство фондохранилища, упорядочила собрания. В музейном здании установила памятную доску мужу. Но больше, чем в Кракове, пребывала все же в Станькове. Музей для нее становился обузой.
И вот Ежи Чапский в начале 1903-го года на правах официального наследника направляет в совет («гмину») города Кракова письмо с предложением принять музей имени Эмерика Гуттен — Чапского под свою опеку. Условие ставится только одно: «на вечные времена» сохранить это название. Предложение подкрепляется письмами известных учёных, директоров других музеев. 9 марта состоялось заседание совета, на котором в специальном решении из семи пунктов была высказана благодарность основателям коллекции.
Вплоть до 1945-го года, находясь под опекой Национального музея, музей имени Эмерика Гуттен-Чапского сохранял в соответствии с волей наследника свою относительную самостоятельности. Более того, он пополнился другими книжными сборами (например, библиотекой Антона Мошинского из Пинска). Здесь проводились различные выставки. Но в социалистической время станьковские собрания стали нивелироваться, сливаться с другими подобными коллекциями. Самостоятельный музей, о котором мечтал его создатель и на существовании которого настаивали наследники, превратился в обычный филиал. «Печальной правдой является то, — резюмирует в своей книге Мария Коцуёва, — что о существовании наследия Эмерика Чапского в последний, послевоенный период напоминают лишь существующие до сих пор здания и всплывающие среди громадных собраний Национального музея объекты из его коллекции ». Далее автор заинтересованно и убедительно ставит вопрос о «возрождении» музея, созданного и фактически подаренного станьковским меценатом городу Кракову, бьёт тревогу, что могут погибнуть остатки книжного собрания.
Прочитав книгу Марии Коцуёвой, я наконец понял, почему меня так настороженно встречали в музейном здании на улице Июльского Манифеста, 12. Очевидно, была тревога: а вдруг станет понятным, что задуманного музея как такового нет, что фонды его недоступны исследователям и воля семьи Чапских и формально, и фактически не выполнена. Поэтому теперь меня обуревает тревога: а вдруг такая ситуация сохраняется и нынче и дар станьковского собирателя теперь не нужен Кракову? Ведь Эмерик Чапский может трактоваться там как persona non grata: находясь на службе, он считал себя русским, выступал против восстания 1863-го года (правда, и помогал отдельным ссыльным повстанцам) как всплеска несвоевременного и поэтому обречённого на поражение…
Конечно, теплится надежда, что за последние годы, что я не был в Кракове, дела с музеем изменились к лучшему: ему вернули первоначальное название, а фонды открылись для посетителей. Краковские коллеги, которым я письменно задавал эти вопросы, так и не ответили (возможно, чтобы не расстраивать?). Если окажется, что мои тревоги уже беспочвенны, буду только рад. В противном случае, не лучше ли возвратить коллекции Чапских в Станьково? Благо и здание «скарбца» сохранилось. Правда, сам дворец разрушен во время Второй мировой войны. Но существует гравюра Наполеона Орды с его изображением. И местные энтузиасты уже хлопочут о возрождении старинной усадьбы.
Правда, второе рождение станьковской усадьбы и тем более музея может оказаться делом сложным. Ведь кроме «западного следа», существует и «восточный».
Православные реликвии Эмерик Чапский оставил своему сыну Каролю. Тот, будучи минским головой (именно благодаря ему в городе появились конка-трамвай, электростанция, уличное освещение, общедоступный телефон, несколько больниц и спортивных сооружений), приумножил собрание. Но в начале Первой мировой войны, когда началось наступление немцев, ценности временно вывезли в Москву. И очевидно, там они не погибли, потому как часть из них по недомыслию, из-за невостребованности в БССР, на территории которой осталось Станьково, в 20-е годы прошлого столетия вернули… в Польшу, возможно, в тот же Краков.
В случае если в Кракове всё решится в соответствии с надеждами основателя музея и волей наследника, на мой взгляд, возможен следующий вариант сотрудничества. Краковский национальный музей помогает частичному возрождению станьковских собраний, передаёт туда дубликаты. И это будет красивым жестом добрососедства, продолжением традиций Чапских. Напомню, что один из них, Эмерик Чапский-младший (о нем в 1986-м году вышла в Лондоне книга воспоминаний), передал в музей БССР несколько гравюр с видами Минска. Пример, достойный подражания.
Найдено в Польше
Сказанным выше я отнюдь не хочу бросить тень на польские музеи, библиотеки и архивы. Музей Эмерика Чапского, где я не получил доступа к фондам, — досадное исключение, вызванное скорее неблагоприятным стечением обстоятельств. Обычно во время командировок исследовательские заявки удовлетворялись легко и быстро. Так, удалось отыскать белорусскую поэму «Мачеха» Адели из Устрони (1850), поэму Винцента Дунина-Марцинкевича «На Источью» (1866), оршанский сборник песенно-интимной лирики, датирующийся эпохой барокко, целый архив белорусского, русского и польского поэта и революционера Адама Гуриновича, немало мемуарных источников, отражавших жизнь на белорусских землях в XVIII — XIX веках, и многое другое, что потом было обнародовано в книгах «Творческое побратимство», «Тайны древних собраний», «На перекрестке славянских традиций». Обнаруженные в польских библиотеках, музеях и архивах рукописи, касающиеся белорусской тематики, описаны в нескольких статьях рукописи «Вяртане 8».
Подробнее следовало бы остановиться на одной музыкальной находке. В Кракове, в обложке униатского требника, принадлежавшего церкви в Остромечево и после войны приобретенного библиотекой Ягеллонского университета в Кракове, удалось обнаружить рукописную тетрадь с песнями, которая теперь обычно называется Полоцкой. Пишу не ради того, чтобы похвастаться давней находкой, а дабы сделать одно существенное уточнение. Когда из Кракова в нашу академическую библиотеку прибыли фотокопии нот XVII века и были предложены для исполнения ансамблю «Кантабиле», музыканты, все еще сомневаясь, спросили, а где бытовала рукопись. Я ответил: в Беларуси (и нигде больше) существуют два Остромечева: одно — на Брестчине, а другое — около Полоцка. Артисты ухватились за Полоцк, ибо, мол, «кто знает то Остромечево». Таким образом, рукописи «навязали» наименование Полоцкой. И хотя потом ученые уточнили, что происходит она из Остромечево на Брестчине, неточный «брэнд» становится все более популярным. Поэтому ради истины настойчиво прошу называть тетрадь не Полоцкой, а Остромечевской или, в крайнем случае, — так называемой Полоцкой… И все же, если речь идет о белорусских ценностях в Польше, следует, по моему мнению, акцентировать внимание еще на несколько существенных моментах.
Ящиков было 36 000!
Во время командировок в Польшу не меньше, чем доступность к собраниям Чапских, меня волновала судьба имущества членов Общества любителей Минской земле, существовавшего в 1919-1920-е годы. В него входили землевладельцы (вот бы найти список!) Минской губернии, в усадьбах которые находились богатые библиотеки, семейные картинные галереи, произведения местных художников, ценная стеклянная посуда из радзивилловских, уречской и налибокской мануфактур. Достаточно хотя бы вспомнить богатый музей, оставшийся в Замостье на Игуменщине после смерти Александра Ельского.
По распоряжению руководства Общества любителей минской земли, выступавшего в целом за «федеральную» автономию белорусских территорий в составе возрожденной Речи Посполитой, был на всякий случай составлен список ценностей, имеющихся в усадьбах. Он понадобился, когда в 1920-м году войска Юзефа Пилсудского стали отступать под напором Красной Армии. По данным из книги польского музееведа Эдварда Хвалевика, тогда 36 тысяч ящиков нагрузили книгами, рукописями, картинами, скульптурами, предметами декоративно-прикладного искусства и отправили в вагонах за Буг. Несмотря на все старания, дальнейшие следы (за исключением рукописей из собрания Александра Ельского) обнаружить не удалось. Возможно, ценности были надежно спрятаны в связи с заключением Рижского мира, возможно, их раздали владельцам, переехавшим в Польшу…
Тщательно следовало бы также пройтись по следам произведений искусства и книг, переданных накануне Великой Отечественной войны из Гродненского краеведческого музея в Белостокский государственный музей изобразительных искусств.
А это искать не надо
Наконец, несколько слов о ценностях, которые, по-моему мнению, следовало бы возвратить из Польши на Новогрудчину.
Одна из этих ценностей метрическая книга новогрудского фарного костела, в которой сделаны записи о крещении Адама Мицкевича и многих ровесников. Как явствует из статьи Беаты Павляк «Из Новогрудка на Ясную Гору», напечатанной 24-27 декабря 1992-го года в Gazecie Wyborczej, после Второй мировой войны ксендз храма (ныне покойный), переселяясь в Польшу, взял с собой, никого не спросясь, эту реликвию, одинаково дорогую обоим соседним народам. Позже ее передали в известный монастырь в Ченстохове, где она хранится поныне. Учитывая деликатность ситуации, в крайнем случае можно согласиться и на возврат хорошо сделанной копии в Дом-музей Адама Мицкевича в Новогрудке. Еще одна копия могла находиться в том же фарном костеле — как документ эпохи и ценный источник для исследователей.
Другая из ценностей рукописное Лавришевское Евангелие первой половины XIV века, написанное на пергаменте на церковнославянском языке (есть владельческие записи и на старобелорусском) для православного Лавришевского монастыря, одного из первых на западно-белорусских землях (нынче это Новогрудский район). В свое время оно попало в собрание князя Чарторийских, находящееся теперь в Кракове. Возвращение Евангелия стало бы прекрасным проявлением доброй воли наших соседей.
Адам Мальдис «Белорусские сокровища за рубежом».
Он по-прежнему очень занятой в свои 84 года. Но поговорить о Короткевиче согласился с охотой, хотя в последнее время Мальдис от интервью отказывается. «Валодзенька мне не даруе» объяснил. Но мне кажется, дело в другом в этих воспоминаниях он снова молод, а Короткевич жив.